О том, когда произошло это событие, разные источники рассказывают разно. Усть-Медведицкие станичные памяти относят его к недавнему, сравнительно, времени.
— А когда, Емельян Январич, был этот старо-хопёрский поход?
— А было это, сынок, в тую перу, как вкруг Усть-Медведицкого городка тёмные леса стояли и за Кондратьевским домом люди клубнику рвали… Вон когда это было!
Но это существовало ещё совсем недавно
— и тёмные леса вокруг живописной Усть-Медведицы и благовонная розовая, мясистая полевая клубника там, где теперь стоит оранжевый дом Кондратьева. И теперь еще в нашей далёкой от шумных городов станице старые люди зимой, перед вечером, выходят на скрипучие деревянные крылечки и слушают
— какая завтра будет погода? Коли ревёт Брехунья, печальный остаток великолепного прежнего тополёвого леса на низменном берегу Дона, — быть вьюге, коли шумит белая известковая Пахомова гора, — быть теплу. То же и на счёт полевой клубники: покойный наш станичный атаман, Вячеслав Семёнович, любил рассказывать, как он в детстве рвал со сверстниками клубнику на том самом месте, где сейчас построен Кондратьевский дом. А атаману было бы теперь самое большее — лет 90.
Хуторские памяти относят поход к годам несравненно более древним.
— А когда это было, парень, то и памятухи наши того не упомянут, — вещала наша знаменитая северодонская, незаписанная сказательница, суровая Фёкла Даниловна…
И, пожалуй, её старая память была более надёжна, чем все другие памяти — станичные и хуторские. Ибо не даром хвалилась вещая старуха перед смертью, что за всю свою могуче-долгую жизнь никуда не выезжала сна из своего хутора и не возмутила своей девственной души созерцанием гремящих огненных коней и тятильных ниток на белых столбах, с которых рассказывали ей ездившие в Михайловку за красным товаром хуторяне. Была её память, как вместительный водоём, налитый осенним прозрачным дождём, тот водоём, на дне которого видны самый малый камень и самая тонкая трепещущая почерневшая былинка…
Когда то на майдане давно сошедшего с лица донской степи хутора Старо-Хопёрского сидел слепой Лучка Петровичев или, по усть-медведицкой памяти, Марка Чулай, и рассказывал на голос от всего своего старого казачьего усердия:
— А и вот у Бога да много гулких ветров да в святых небесах, а у всевеликого да войску, а и вот да много проходимых путей во чистых степях — в луговых зеленях… А и есть да дорожка первая, наизнаменитый путь: через балки-балочки, через реки-реченьки, через луга зелёные, через поля дельные, через царства-государства, за синие меря, да лазурные берега, к самому ли тому ли великому городу Константинограду… А и вот да в тем ли великом городе Константинограде да поставилась рукотворенная часовенка, а и в той часовенке да нерукотворный лик Иоанна Предтечи, Христова честного воина, нерукотворный лик, не писаный… А и вот да дивуются тамотко турецкие народы некрещёные: стоит Иоанн Предтеча, честной Христов воин, а вид у него да не ихненский, не ихненский да не поганый, а вид у него казачий, казачий вид у него с долгой пикой! И гутарит им светел воин, великий Иоанн Предтеча: ой, да вы, турецкие люди заморские, не ужасайтеся, потому что я родом был донской казак! И вот да посему у меня на боку шашка вострая, а за статной спинкой копьё долгое, пречистое! А и вот да стою я у вас да не вольной волею, а казацким несчастным случаем!…
И плачутся перед ликом Предтечевым турецкие народы: ой, да великий Спасов Предтеча, да ты забудь свой синий Дон — зелёные луга, да и останься у нас, народов заморских, а и да мы тебе за это построим золоту мечеть!
Возглашает Великий Иоанн Предтеча, воин:
— Ой, вы, турецкие народы заморские, заморские народы неразумные! Не слыхали вы видно, что подобает мне, Предтече Спасову, стоять не в басурманской мечети, а в церкви Божией!
И говорят народы турецкие:
— Ой, ты великий Спасов Предтеча, а не хочешь ты жить у нас охотою, так оставим мы тебя неволею. Зарешетим железами наглухо часовенку, чтоб не сбежал ты от нас по заре украдкою!…
А и да отвечает Спасов Предтеча: — Ой, народы вы турецкие, ай в самом деле вы словно дети малые. Не удержать вам меня и себя железами, не заставить меня вам служить неволею… Вы то тут ничего не видите, вы то тут да ничего не слышите! А я то, Спасов Предтеча, все живу, а я то, воин Христов, да всё слышу… Ой, да собираются на Синем Дону мои детушки, мои детушки-удалые ребятушки, удалые ребятушки — да всё донские казачушки. Собираются да путь-дорожку воинску держать, да не по тому ли пути Батыевскому, да не по тому ли шляху гетманскому, не по той ли сиротской тропке московитской, а по той ли дорожке неезжаной, а по той ли дорожке не хоженой с самому Спасову Предтече на-гости. А и как припожалуют мои детушки, мои удалые ребятушки, то да возвернусь я с ними на Тихий Дон — зелёные луга и засажу берега песчаные цветами лазоревыми, а в самую ли ту воду пущу да рыб — золото перо… И станет моё войско да всевеликое да похваляться: а у нас то на Дону Спасов Предтеча живёт, а у нас то на Дону лазоревы цветы цветут, золотые рыбы в воде плавают!…
А и горе наше горькое, а и печаль наша ужасная! А и оказался ныне, братие, да тот путь знаменитой повет былием, былием — зелёною травою — дикими горохами. А и да стоит на далёкой стороне сиротою Иоанн Предтеча, великий воин. И да ругаются народы турецкие, народы турецкие, нечестивые, да тому ли самому Иоанну Предтече, Христову воину: ой, ты воин Христов, да Иоанн Предтеча, а и где же твои детушки, а и где же твои донские казачушки? Не железами закрылась твоя тюремная горница, а травою длинною цепучею! Ты послушайся лучше нашего слова неумного да нечестивого: отрекись от своего Святого Божества и прими нашу веру поганую, а мы уж тебе за это мечеть худобую выстроим!…
А и горе наше горькое, а и да печаль наша ужасная!…
Старые памяти говорят, что этот слепой певец и напел своим хуторским слушателям мысль о походе, которым потом стал знаменит Старый Хопёр.
Это было то удивительное время, когда песня рождалась на Донской земле так же свободно, как весной зацветали синие подснежники, на пригретых склонах жёлтых оврагов, и так же привлекала она народную душу, как незримый мёд воздушной цветной чашечки манит легкокрылого мотылька. Далёкая, блистательная пора! Она схлынула так же незаметно, как весенние воды, зарывшиеся в сухих пыльных степных толщах. Кто видит теперь национального донского певца? Некоторые мечтательные патриоты рисуют его в виде седоусого деда с перевязью через плечо, на которой прикреплена жалобная трёхструнная лира… О, нет, нет! То не донской певец, и не суровой подсушенной горько пахнущей донской полыни шелест на его говорливых жалостливых струнах, а приднепровской сочной гибкой травы и длинных золотистохвостых черноморских камышей! Ушел донской певец и унес с собой тайну донской народной песни… А теперь разве только случайно раздадутся на донской виляющей дороге странные певучие звуки — то ли ветер шумит в деревянном голубце, поставленном благочестивою рукою при пути на благословение проезжающим добрым людям, то ли полынь задымила под сверкающим солнцем, как вожжённое горькое курево. То она — затерявшаяся донская песня! Но она исчезает так же незаметно, как и рождается, пугливая, как степная дикая птица…
Старые памяти говорят, что Хопёр был хутор малодворный, саманный, бездорожный, с небольшой стоячей водой по заросшей белоствольным пахучим тальником балке. Богу молиться на светлый Христов день ходили-ездили за 85 вёрст, в Усть-Медведицкий городок. Хутор был, как многие тогда безвестные хутора, в малолюдной северной донской округе. И вдруг по всему просторному старому донскому полю пронеслась молва, что пошли старо-хопёрцы в далёкий поход за иконой Спасова Предтечи!…
Вышли старо-хопёрцы в путь верхами на конях, с пиками и прочим воинским составом, чтоб явиться пред Спасовым Предтечей во всём казацком виде. Вёл это необыкновенное воинство тот же самый слепой Лучка Петровичев, или по другому наименованию, Марка Чуляй, безвестный древний донской певец. Как сказано в памяти, вез этот Божий человек Спасову Предтече на деревянном блюде «ладанно полынно да ладанно чабрецово» да ещё в особливой большой кубышке жемчужной воды с Дона Великого…
При проводах были не одни остававшиеся дома старо-хопёрские бабы, а и водяная Верхне-Островская станица, и Глазуновская станица, и молодой Боков хутор, и богатая садами Кепинская станица, и далёкая Етеревская станица, и красавица Арчадинская станица, и самая суровая нагорная Усть-Медведицкая станица… Остававшиеся на Дону станицы, «по немочам и по домачности», дали при прощаньи большие обеты: Верхне-Островская, — что, коли пожалует на Тихий Дон Великий Спасов Предтеча, то выстроит она ему на своем лесистом острову немалую церковь да с круглым дубовым алтарем. Приречные арчадинцы обещались рыбою, а полевые етеревцы — зерном-хлебом. Хозяйственные усть-медведицие казаки похвалились всей годовой овцой да ещё всем новым телячьим приплодом. На том казаки святой крест сердечно целовали…
И пообещались ещё остающиеся уходящим воинам, что в случае, не дай Бог, военной опасности, пооберегут они сиротский хутор Старо-Хопёрский с бабами да малыми ребятами, как свой родной хутор, и на том тоже дали великое крестное целование…
На хуторском гребне в последний раз кланялись в землю войску и всем православным христианам доблестные старо-хопёрцы и просили простить, коли в чём были причины… И вот уже тронулись мужественные хуторяне, и вот уже смотрят они, а хутор их —с махонькую крупиночку,— с махонькую крупиночку, с маковую росиночку…
И началась эта таинственная дороженька, наизнаменитый путь — через балки-балочки, через реки-реченьки, через луга зелёные, через поля дольные, через царства-государства, за синие моря, за лазурные берега — к самому Спасову Предтече на-гости…
Памяти говорят коротко — «был труден тот казацкий путь». И многие погибли на дороге.
И как сказано в старых памятях, «на 32-ой день осталось на великом походе 18 человек, и те под жестоким солнцем»…
Где были старо-хопёрские казаки в этот замечательный 32-ой день своего пути за нерукотворным ликом Спасова Предтечи? Памяти упоминают о тяжком большом солнце и о сыпучих красных песках, словно дело происходило уже в какой-то восточной пустыне. Сказано ещё: не было воды ни у кого в кубышках и белые лица казаков были зажжены до угольной черноты. И думали старо-хопёрцы, что наступает их смертный час…
Слепой Лучка Петровичев, он же Марка Чуляй, окликал притихших в смертной истоме воинов: «вот ужотко — придёт вечер и уже будет нам Спасов Предтеча!»
И обещанный вечер настал в сверкающей красным огнём пустыне. И приступили к Лучке-Марке истомившиеся казаки: «иде же, иде же то есть Иоанн Предтеча, воин?»
И тогда горячий воздух пустыни вдруг начал влажнеть и яснеть, и увидели полу ослепшими от неистового блеска пустыни очами хуторяне свои синие донские прохладные края, и зелёные луга, и могучие вербы под родным Старо-Хопром по хуторской полугоре. И, будто, над тем местом, в огненно-красных ризах, стоит сам велик Спасов Предтеча, с казацкой вострой пикой за спиною, и святое око его горит, как пыхающая молонья, — великим бесстрашием и великою правдою…
И упали изумлённые казаки на горячий песок и возопили:
— Святой Спасов Предтеча, Христов воин, возверни нас благополучными на Тихий Дон — зелёные луга — поклониться тому ли твоему бесстрашному огненному оку!…
32 раза убирали старо-хопёрские бабы с малыми ребятами новее сено на степи с тех пор, как пошли их хуторяне за ликом Спасова Предтечи, а сами все об одной поре, будто года пошли стороною от Старого Хопра, как тучки под дальним медведицким ветром… И растёт — величается хутор Старо-Хопёрский под бабьим слабосильным надзором — за труды ушедших в поход отцов и братьев…
Чьи — то тучные тёмные вербы у самого неба, точно воздушные горы? То старо-хопёрские вербы! Чьи — то белые жемчужные большие спокойные воды по травяной зелёной балке? То открывшаяся новая старо-хопёрская речка! Чьи то белые и жёлтые камешки раскиданы по степным горам? Э, то не белые и жёлтые полевые камешки, а богатые стада старо-хопёрские! Благословил Спасов Предтеча малый Старо-Хопёрский хутор в пример всему прочему великому донскому полю!
И идёт день за днём на старо-хопёрском благословенном хуторе, как кудельная нитка на хлопотливом веретене. Вечерами выходят хопёрские бабы на хуторской гребень и смотрят: не пылит ли по дороге? 32 долгих года, как 32 коротких дня, смотрят старо-хопёрские бабы в даль с великим терпением, как большие спокойные воды внизу, по зелёной балке…
И вот на 32-ом году, под самый праздник Иоанна Постного, ночью раздался трубный глас, точно великий журавель издал свой крик. И вышел хуторской народ и начал смотреть на дорогу. И вот видят на восток: едут какие-то воины, едут — не пылят, а будто по облакам, и лица их черней калёного угля и очи их как молнии, пыхающие из тучи…
И закричали старо-хопёрские бабы:
— Вы ли это, наши казаки, или святые
Божьи, за труды наших казаков посланные? И отвечали воины: не святые мы Божьи, а ваши хопёрские казаки. И везём мы с собою из великого похода нерукотворенный лик Спасова Предтечи, нерукотворенный лик — не писанный, на золотых облаках показанный!
И сошедши с коней, приветились и рассказали про труд и поход свой и про то, как Спасова Предтечу на облаках видели. И дивился народ трудному житию их походному и милости воина Христова, Великого Спасова Предтечи Иоанна…
И тогда же написали старо-хопёрцы на кипарисовой доске красками нетленными лик Спасова Предтечи по явленным небесным признакам: стоит воин Христов — казак донской с длинной пикой за статной спиною и глаза горят огнём-молнией, огнём-молнией — бесстрашием, бесстрашием — Христовой правдою…
«И оттоль потекла всем известная военная слава старо-хопёрцев», — заканчивает своё повествование старая память, — ибо сражались они, как некогда Предтеча Господень Иоанн, Всегда за Христову правду и с великим бесстрашием…
Роман Кумов.
